Летом 2004 года в Москве в доме Асадуллаева прошел круглый стол на тему “Опыт и практика функционирования двух и более языков в федеративных странах Европы”, организованный Народно-демократической партией “Ватан”. Центральным было выступление научного консультанта Исламского конгресса Валиахмета Садура. Наш корреспондент, присутствовавший на этом мероприятии, задал выступавшему несколько вопросов.
– Валиахмет-эфенди, ислам выступает против того, что по-арабски называется “кавмия” (национальность). Не кажется ли Вам, что повышенный интерес к проблемам языка одного из мусульманских народов России является проявлением “кавмия”?
– В условиях, когда мусульманская умма в России еще не сформировалась, проблема единения мусульман имеет, в числе прочего, очень важную языковую составляющую. Русский язык как язык единства нашей уммы не может играть объединительную роль по той простой причине, что за тысячелетие пребывания в лоне христианства русские выработали систему общения с Богом, которая существенно отличается от мусульманской. Вольно или невольно это проявляется и в русских переводах Корана и в исламоведческой литературе. Татарский же язык имеет определенную традицию как язык единства мусульман России. Правда, я имею в виду не язык коммунистических газет, а некую лингвистическую непрерывность, к которой я призываю.
– Вы имеете в виду язык XIX-начала XX века, на котором писали Марджани, Ризаэддин ибн Фахреддин, Муса Бигиев, Абдуррашид Ибрагимов, другие известные ученые, издавались книги, газеты и журналы, читаемые на огромном пространстве от Стамбула до Кашгара?
– Я бы взял даже шире. Когда я употребляю термин “лингвистическая непрерывность”, я имею в виду не синхронный срез языка, а его диахронию, язык в его историческом развитии. Этот термин употреблялся языковедами для характеристики явления взаимопонимаемости диалектов, находящихся рядом, в то время, как диалекты, не соседствующие друг с другом, оказываются непонятными для их носителей. Обращаясь к истории языка, мы имеем аналогичную картину: хорошо понимаем наших отцов, немножко хуже дедов, а вот отдаленных предков можем и не понять. Но дело даже не в этом. Период, о котором вы упомянули, – период рассвета татарской культуры и языка, с помощью которого эта культура выражалась. Поэтому, конечно же, я имею в виду язык тюрки, но в его формах, более или менее близких к нашему времени, а потому более понятных. Следовательно, обращаясь к тексту на тюрки, я как бы игнорирую не только различия между авторами, писавшими в Казани и Уфе, но и между любыми другими авторами-тюрками, даже если по национальности мы будем считать их ногайцами, кумыками, крымскими татарами и т.д.
– А как быть российским мусульманам – не тюркам?
– Я понимаю, что речь идет чуть ли не о 40% мусульман России. Что можно им сказать? Держитесь за свой язык, он мусульманский в том смысле, что обрядовая сторона ислама на нем гораздо более, если можно так сказать, передаваема, чем на русском языке, хотя бы потому, что русскому понятия, необходимые для исповедания своей веры мусульманами, просто неизвестны. Тем не менее, не следует забывать, что мусульмане России нуждаются в единении, и язык в его символической функции является для этого, может быть, наиболее подходящим инструментом. Как вы уже понимаете, русский язык при всем его богатстве и стилистической разработанности не может выполнять функцию объединителя российских мусульман. По крайней мере, до тех пор, пока численность этнически русских мусульман не достигнет хотя бы миллиона человек.
– У меня по этому поводу два вопроса: во-первых, какие конкретные примеры невозможности адекватной передачи на русском языке какого-нибудь обычного для мусульманина понятия Вы можете назвать; во-вторых, а что же произойдет, когда численность этнически русских мусульман превзойдет один миллион человек?
– Ответ я сведу к одному, потому что самая большая проблема для русского языка, точнее, для “мусульманского стиля” русского языка – отсутствие принятой терминологии. Если мы возьмем переводы с арабского, например, такого классического произведения, как “Тысяча и одна ночь”, то не сможем не обратить внимания на цветистость выражений; и если мы попробуем этим стилем перевести Коран, мы увидим в этом Великом Откровении всего лишь некоторую экзотику, к которой нельзя серьезно относиться. Скажем, с позиции профессионального философа; если мы всю эту цветистость уберем, то забудем о том, что было написано лет двадцать тому назад в ожеговском толковом словаре русского языка: “Аллах – Бог у мусульман”. “Вот и хорошо – скажете вы, – тогда никому и в голову не придет, что у мусульман какой-то свой – астагфирулла – собственный Бог”. Но тогда не опустимся ли мы на уровень православных миссионеров семнадцатого века, которые, пользуясь утверждением мусульман о единобожии, говорили: “вот видите, и у нас Бог един, тогда что вам стоит собраться у реки, чтобы мы окропили вас водою, как символический жест нашего единения”? Если мы продолжим эту мысль, то правильным будет перевод обязательного для каждого мусульманина пятикратного поклонения Богу, как “молитвы”. Но глагол “молить” имеет в русском языке совершенно определенный смысл, как и, естественно, образованные от него существительные для обозначения обряда, именуемого арабами “салат” (прославление). Понятно, с каким гастрономическим словом это понятие для русского будет ассоциироваться. На мой взгляд, у русских классиков это выражено, и у Лермонтова мы можем прочесть строчки “Мирной татарин свой намаз творит не поднимая глаз”. И это, пожалуй, наилучший вариант русского обозначения обязательного для каждого мусульманина обряда, главным содержанием которого является не просьба, мольба, а восхваление Создателя всего сущего. Но и это еще не все. В конце концов, когда мусульманами будут считать себя этнические русские численностью не менее одного миллиона человек, будет выработана некая общепринятая терминология. Наша же задача состоит в том, чтобы эта терминология не приводила к неверному пониманию исполняемого. Внутри намаза содержатся просьбы в виде обращений ко Всевышнему, называемые дуа, которые и являются эквивалентом русского слова “молитва”.
– Валиахмет-эфенди, среди части мусульман бытует мнение, что языком мусульманского общения в России должен стать арабский. Как Вы относитесь к этому утверждению?
– Арабский язык как язык Корана имеет приоритет над всеми другими языками. И это бесспорно. Но, учитывая, что даже в арабских странах языку Корана приходится учиться, по меньшей мере, в средней школе. У нас для этого условий нет, а выделять какую-то часть мусульман специально было бы несправедливо. Те, кто более способен, должны проявлять себя не в каких-то особых условиях, а как равные среди равных. А потом уже можно создавать для них особые условия, чтобы они стали улемами.
– Сейчас для развития образования на татарском языке создаются неплохие условия в Татарстане. Но что делать за его пределами?
– Действительно, изучение татарского языка в России, второго после русского по числу говорящих на нем как на родном, желает, мягко говоря, лучшего к себе отношения. Татарстан по своему статусу и возможностям не в состоянии изменить ситуацию за пределами своей территории. По канонам, на которых мы воспитывались в Советском Союзе, отношение к нам, татарам, совершенно недопустимое, и мы должны требовать предоставления Татарстану статуса союзной республики, правда, привлекая для обоснования законности наших требований совсем другие доводы, вроде количества населения и уровня экономического развития республики. Но союзных республик больше нет, и при сопоставлении с положением национальных меньшинств в других странах (в том числе в странах Европы и Америки) мы столкнемся с тем, что наше положение не самое скверное. Проблема же состоит в том, что у нас нет гражданского общества, которое выработало бы принципы взаимоотношений татарского национального меньшинства с исполнительной и законодательной властями страны, гражданами которой мы все являемся.Однако при всей важности решения этой проблемы я веду речь о другом. В самом начале нашего интервью мы отметили, что современный татарский язык не обладает набором качеств, необходимых для объединения мусульман. Этим объединителем может быть только язык тюрки. Но и в этом случае все не так просто, как хотелось бы. Замена одного языка (современного татарского) другим (старотатарским, или тюрки) задача в общем-то малоперспективная, потому что у носителей языка должна быть для этого достаточно основательная мотивировка. А зачем современному татарину переходить с языка, который он плохо знает, на язык, который он совсем не знает? Вот я и предлагаю всего-навсего больше внимания уделять религиозной составляющей образования и воспитания путем изучения уже написанных некогда татарских текстов, посвященных религиозной тематике, а заодно и современные труды по религиозной тематике согласовывать с прежними стилистически и на всех прочих уровнях языка (грамматическом, лексическом). В результате должен возникнуть стиль религиозной литературы, оказывающий влияние на все развитие языка. Этот стиль потребует определенных усилий для усвоения его татарами с родным татарским языком, однако, как показывает мировой опыт, это только укрепит его престиж. Государственными, реально функционирующими в многонациональных странах становились только те языки, на которых не говорило большинство населения, которые были как бы “ничейными” и не ставили заметную его часть в привилегированное положение. Так, в Индии, где реальное воплощение в жизнь идеи превращения в основной государственный язык хинди, которым владеет каждый третий ее гражданин, вот уже в течение полувека натыкается на сопротивление других ее граждан, опасающихся, что эта треть получит определенные преимущества с самого своего рождения; в результате основным орудием межнациональной коммуникации в стране остается английский. Аналогична ситуация на Филиппинах, где язык тагалов, второй по численности населения национальной группы (ее можно назвать и нацией), провозглашен национальный сначала как тагальский, потом как пилипино, наконец, как филипино, до сих пор таковым не является. Эту функцию выполняет английский. Причина та же: тагалы составляют четверть населения республики, проживают в самом экономически развитом регионе ее и являются наиболее образованной частью ее населения. Иное дело две страны Восточной Африки – Танзания и Кения, где суахили действительно стал национальным языком, хотя коренные носители этого языка образуют в этих многомиллионных странах всего лишь несколько сотен тысяч суахилийцев. Немногим больше относительная численность малайцев с родным малайским языком в Индонезии, где официальный язык страны, Bahasa Indonesia, является всего лишь литературной формой малайского. Их не более 10 миллионов на 180 миллионов всего населения. Но сейчас, в какой части страны вы бы не находились, вы обязательно найдете кого-нибудь говорящего по-индонезийски. Все это свидетельствует, что у тюрки есть перспектива, если его вводить не торопясь, то есть пусть им сначала владеют только улема для своих нужд, но зато это послужит основанием для определения границ его использования в ближайшем будущем и наметить более отдаленные границы.
– Валиахмет-эфенди, большое спасибо Вам за столь содержательное интервью. Позвольте выразить Вам признательность за Вашу работу и пожелать дальнейших успехов.
Войти с помощью: