Ризаетдин Фахретдин и его серия «Знаменитые мужи»

У каждой эпохи свои герои и свои интересы. Крайне редко люди, вызывающие восхищение у одного поколения, сохраняют свою притягательность для последующего. Большинство книг, написанных в прежние столетия, вызывают любопытство только у специалистов-историков, для остальных они представляют собой лишь ветхие и не вполне понятные реликты прошлого. И все же изредка встречаются писатели и ученые, чьи произведения звучат свежо и актуально даже спустя века. Читателей не покидает ощущение, что их авторы ведут повествование не о своем времени, а о нашем собственном. Становится очевидным, что высказанные этими людьми идеи и затронутые ими проблемы остаются значимыми и по сей день.

К числу этих уникальных личностей относится и наш знаменитый ученый Ризаетдин Фахретдин. Его творческое наследие огромно, причем оно не ограничивается какой-либо одной определенной сферой. Обладая разносторонними дарованиями, он оставил свой след на стезе богословия и истории, литературы и биографического жанра. Особое место среди его многочисленных произведений занимает серия «Знаменитые мужи». Она представляет собой биографии шести выдающихся представителей исламской цивилизации: философа Ибн Рушда (издана в 1905 году), поэта Маарри (1908), представителя калама и тасаввуфа Газали (1910), великого суфийского шейха Ибн Араби (1912), богослова Ибн Таймийи (1911) и османского просветителя Ахмад Мидхата эфенди (1914).

Однако это не просто биографии интелектуалов прошлого, это попытка дать на основе их жизнеописаний ответы на насущные вопросы своего времени. Биографические факты тесно переплетаются в этих произведениях с такими актуальными для Фахретдина богословскими проблемами, как философия, наука и ислам, истинная суть суфизма, таклид и иджтихад. Поэтому их следует рассматривать не просто как пересказ сведений, почерпнутых у предшествующих историков, а как самый настоящий источник по философским и религиозным взглядам самого Фахретдина.

Сегодня наследие Р. Фахретдина обретает новую жизнь, его труды издаются в переводах на русский язык и пользуются популярностью у читателей. Поскольку все это вызывает в обществе неподдельный интерес к творчеству и взглядам Р. Фахретдина нам бы хотелось рассказать об этих книгах более подробно.

***

Первый том этой серии, первоначально увидевший свет на страницах азербайджанской газеты «Шарги-рус», был посвящен известному философу двенадцатого века Абу аль-Валиду Мухаммаду Ибн Рушду (1126-1198), известному в Европе как Аверроэс. Этот андалусский мыслитель, которого Р. Фахретдин называет одним из величайших ученых мира своей эпохи, долгое время пользовался расположением правителей из династии Альмохадов, занимая пост кадия и придворного лекаря, а также выполняя различные государственные поручения. По просьбе султана Йусуфа Абу Йаʻкуба он принялся за изучение и истолкование наследия Аристотеля, благодаря чему прославился как «Комментатор». Его труды на в этой области оказали такое сильное влияние на средневековую философскую мысль христианской Европы, что на Западе оформилась собственная школа так называемого латинского аверроизма. Однако, несмотря на громкую славу, большие успехи на своем поприще и наличие множества учеников как среди мусульман, так и иноверцев, Ибн Рушд стараниями своих врагов и завистников попадает в немилость к султану: его обвиняют в неверии и отправляют в ссылку, а произведения сжигают.

Ибн Рушд для Р. Фахретдина является символом беспечности и недальновидности мусульман, которые предали забвению труды столь проницательного философа. Когда соплеменники предавали огню его сочинения, сочтя их противоречащими шариату, представители других народов переводили их на свои языки и бережно хранили, находя в них глубокую мудрость. Пока европейцы, как сетует Р. Фахретдин, считали Ибн Рушда «необыкновенным ученым, возродившим философские и рациональные науки», «первопричиной избавления Европы от невежества и мрака» и вспоминали его имя с уважением и почтением, последователи ислама не обращали внимания на его наследие и не извлекали из него никакой пользы.

Героем второй части стал любимый поэт Р. Фахретдина Абу аль-Ала аль-Маарри (973-1057). Этот уроженец сирийского города Маарра ан-Нуман рано ослеп, переболев оспой, но все же получил достойное по тем временам образование. Странствия на пути знания привели его в Дамаск, Алеппо, Триполи, Латакию и, конечно же, в столицу исламского мира – Багдад, в котором он побывал дважды и, по утверждениям Р. Фахретдина, встретил радужный прием и получил признание среди местных интеллектуалов. Однако из-за семейных обстоятельств он был вынужден вернуться в родной город, где провел в уединении, не покидая своего жилища, оставшуюся часть жизни.

В своих стихах аль-Маарри выражает презрение к утопающим в роскоши правителям, охотящимся за богатствами этого мира вельможам и увязшим во взаимных склоках богословам. Он критикует суеверия, привнесенные в религию, и слепое подражание авторитетам. К тому же он пропагандирует аскетизм, безбрачие, вегетарианство и верховенство разума. Все это послужило причиной того, что уже при жизни его начали обвинять в безбожии, ереси, симпатиях к христианству и брахманизму. Тем не менее у него было и множество сторонников, считавших его искренним мусульманином. На его похоронах присутствовало бесчисленное множество правоведов и суфиев, а над его могилой двести раз прочли Благородный Коран. На стороне апологетов выступает и Р. Фахретдин, пытаясь показать и доказать, что большая часть обвинений против слепого поэта была основана на неправильном понимании и осознанном искажении его стихов. В действительности же аль-Маарри был искренним обличителем всеобщей лжи и фальши, людской жестокости и алчности, чем заработал себе кучу влиятельных врагов. По мнению Р. Фахретдина, слепая ненависть и фанатизм вынуждали противников поэта закрывать глаза на все его благочестивые бейты, замечая лишь те, что несут неоднозначный смысл. Сам Р. Фахретдин с удовольствием использовал его стихи во многих своих произведениях.

Вполне возможно, что в наши дни имя этого поэта не столь известно среди широкой публики, но в конце XIX-начале XX веков, его произведения довольно часто издавались как на Востоке, так и на Западе (например, в 1898 году в Оксфорде и в 1903 году в США). Аль-Маарри, отличающийся глубоким пессимизмом, нескрываемым скептицизмом и неприятием этого погрязшего в пороках мира, пришелся ко двору в эпоху великих перемен в исламских обществах, а его рационалистические установки в полной мере консонировали с духом времени. Вероятно, именно это побудило знаменитого татарского богослова М. Бигиева подготовить в 1907 году к изданию в Казани сборник стихов аль-Маарри, отобранных из его дивана под названием «аль-Лузумиййат». Вышедшая на следующий год книга Р. Фахретдина стала еще одним подтверждением интереса к этой персоне среди мусульманской общественности России.

Впрочем, не все разделяли подобного отношения к аль-Маарри: консервативно настроенные религиозные деятели были возмущены этими изданиями. Консерваторы, прикрываясь авторитетом известных богословов прошлого, которые критиковали сирийского стихотворца в своих произведения, обрушили свой гнев на головы М. Бигиева и Р. Фахретдина. Их называли прихвостнями «безбожного слепого еретика», которые своими восхвалениями последнего, желают погрузить мусульманскую молодежь в пучину неверия. Труд Р. Фахретдина воспринимался как воскрешение давно всеми забытого вероотступника и возвеличивание еретика. Издатель Ахмад Исхаки решил сбить накал негодования, посвятив следующую часть серии «Знаменитые мужи» человеку наименее противоречивому, вызывающему симпатии как у кадимистов, так и джадидов. Выбор пал на имама Газали. Во введении к третьему тому Р. Фахретдин с некоторым сожалением отмечает, что по его замыслу о Газали следовало писать несколько позднее, но просьба издателя оказалась весомее его собственных планов.

Нет нужды подробно представлять такую известную в мире ислама личность, как Абу Хамид Мухаммад аль-Газали, автора монументального труда «Возрождение наук о вере». Отметим лишь, что он рано остался сиротой и вместе с братом попал на попечение некоего суфия, друга своего покойного отца. Будущий обладатель возвышенного титула «Довод ислама» путешествовал по разным городам ради учебы, но, в конце концов, оказался в Нишапуре, у знаменитого имама ал-Харамайн. Долгие годы обучения исламскому праву, каламу и философии не прошли даром: познания и эрудиция Газали были замечены визирем государства Сельджуков Низам ал-Мульком, который назначил его преподавателем медресе Низамия в Багдаде. Однако спустя четыре года под предлогом совершения хаджа он покинул этот город и оставив все посты, встал на путь тасаввуфа и аскетизма.

В глазах Р. Фахретдина Газали предстает великим ученым, обладающим моральной смелостью, которая позволила ему совершить столь крутой жизненный поворот: добровольно отказаться от преподавательской кафедры и сопутствующих ей почестей. Вопреки укорам своих коллег и современников, он отринул земные богатства и высокие должности и занялся воспитанием своей души. Причем, как несколько раз замечает Р. Фахретдин, тасаввуф Газали – это не пересказ чудесных историй и погоня за чужим имуществом, не ишанство с толпами мюридов, а «очищение сердец, отказ от мира и его модержимого», «пребывание в обители уединения, удовлетворенность фардами и настоятельно рекомендуемой сунной, а также старания позабыть все мирское».

Имам Газали оказался не единственным представителем тасаввуфа среди героев серии «Знаменитые мужи». Свой следующий, четвертый по счету, том Р. Фахретдин посвятил одному из самых знаменитых шейхов этого пути Мухйи ад-Дину Ибн Араби (1165-1240). Наверное, не было в мире другого такого суфия, в отношении которого так разнились мнения последователей как самого тасаввуфа, так и богословов и простых мусульман. Одни называют его святым и «Величайшим шейхом» («Шейх аль-акбар»), а другие – еретиком и «Самым неверующим шейхом» («Шейх аль-акфар»), причем в последней группе к консервативным богословам и мутакаллимам (например, Ибн Таймийа, Тафтазани и Иджи) примыкает и часть суфиев (Ала ад-Даула ас-Симнани и Ахмад ал-Фаруки ас-Сирхинди).

Именно поэтому Р. Фахретдин попытался в своей работе дать этой противоречивой в оценках личности взвешенную характеристику и продемонстрировать настоящего Ибн Араби, скрытого за чрезмерными восхвалениями и порицаниями. Иными словами, как и во всех остальных частях этой серии, он стремится уйти от средневековых традиций биографического жанра, когда герой повествования рассматривался либо как праведник, приближенный к Богу, либо как еретик и безбожник, противостоящий исламу. Р. Фахретдин постоянно приводит в пример западную науку, которой, по его мнению, удалось найти золотую середину в этом вопросе. Поэтому для него Ибн Араби является замечательным ученым, посвятившим свою жизнь духовным исканиям. Его произведения содержат множество полезных сведений, оригинальных идей и проникновенных стихов. Но в то же самое время, автор не считает его безгрешным человеком, лишенным недостатков. Так, Р. Фахретдин полагает, что повествования Ибн Араби о своих экстатических состояниях, снах и их истолкований не заслуживают внимания, а его увлеченность отвлеченными идеями, бесполезными для жизни концепциями даже является вредной для общества. Подводя итог, он пишет следующее: «У меня нет пристрастий и предпочтений ни к кому, однако если все люди мира будут считать Ибн ʻАраби еретиком, то я буду противостоять им в одиночку, и, напротив, если весь мир будет верить в его святость, то я останусь один на противоположной стороне».

По видимому, желая сохранить беспристрастность, Р. Фахретдин посвящает пятый том известному сирийскому богослову Ибн Таймийе, одному из самых ярых идейных противников и критиков Ибн Араби. Таки ад-Дин Ахмад Ибн Таймийа (1263-1328), также как и его заочный оппонент, имел множество последователей и противников. Его богословские взгляды, идущие в разрез с мнением современников, борьба с нововведениями и призывы к очищению ислама от суеверий несколько раз послужили причиной заключения в тюрьму. Непоколебимость в отстаивании своей точки зрения сделала его символом стойкости в глазах части мусульман, остальные же сочли его еретиком, впавшим в заблуждение от избытка ума, и даже сумасшедшим. Спустя некоторое время после смерти его слава померкла, а труды выпали из богословского мейнстрима, но где-то с середины XVIII века его идеи вновь стали актуальны. Последователи ислама, ощутившие на себе последствия европейского колониализма и превосходство Запада в науке и культуре, стали задумываться о причинах своей отсталости. Кто-то из них начал винить во всем религию, а кто-то лишь суеверия и нововведения, окутавшие умму и мешающие ее движению к прогрессу. Последние нашли в трудах Ибн Таймийи исчерпывающий инструментарий для очищения ислама от многовековых наслоений. Возвращение в религиозный дискурс этих произведений воскресило и все предыдущие обвинения в адрес их автора. Щедрые восхваления чередовались безмерными проклятьями. Его имя снова оказалось на слуху в исламском мире. Вполне естественно, что и мусульмане Поволжья и Приуралья, посещавшие с целью обучения Каир, Стамбул и города Хиджаза, познакомились с произведениями этого ученого. Р. Фахретдин отмечает, «что большинство наших нынешних молодых ученых знакомы с трудами Ибн Таймийи». Эти слова подтверждает и тот факт, что за несколько лет до выхода данного тома, известный суфий Зайнулла Расулев критиковал своих современников за увлеченность этим богословом.

Несмотря на все споры вокруг личности и убеждений Ибн Таймийи, Р. Фахретдин стремится показать его человеком искренним, желающим блага мусульманской умме, стремящимся вернуть ее на путь Посланника Аллаха и его сподвижников. Он указывает, что все его злоключения связаны лишь с фанатизмом и влиятельностью его врагов. «Если Ибн Таймийа и был посажен в тюрьму и умер там, – пишет Р. Фахретдин, – то не за то, что украл лошадь и имел недозволенную связь с чужой женой, и не за то, что выдавал замуж разведенных женщин за других мужчин за 3-5 рублей и проедал имущество вакуфов и сирот, и не за то, что писал доносы на своих единоверцев и разгонял медресе и шакирдов». Как бы то ни было, издавая биографию Ибн Таймийи, Р. Фахретдин сильно рисковал возможным повторением ситуации со вторым томом серии, который подвергся нападкам со стороны консерваторов, но оказалось, что его собственная моральная смелость ни в коей мере не уступала смелости героев его произведений.

Шестой том серии ждала еще более трагическая судьба. Р. Фахретдин посвятил его османскому журналисту и издателю Ахмад Мидхату эфенди (1844-1912), который занимался реформированием турецкого языка, популяризацией науки и переводами на турецкий европейских статей и трактатов. Он выпускал журналы «Тагарчик» и «Кирканбар», писал романы и дидактические произведения, а также прикладывал усилия для согласования науки и ислама. Несмотря на происхождение из семьи скромного достатка и отсутствие систематического образования, он благодаря собственным усилиям смог стать одним из самых знаменитых журналистов и писателей Турции, а в конце жизни удостоился чести преподавания в Стамбульском университете. Р. Фахретдин признается, что включил его биографию в серию «Знаменитые мужи» потому, что этот человек «трудился в меру своих сил во благо народа, соотечественников и единоверцев, покинул этот мир, выполнив все возложенные на него обязательства, и проявил образцовое усердие и рвение». Ахмад Мидхат эфенди был широко известен среди российских интеллектуалов мусульман, которые старались повидаться с ним при каждом своем посещении Стамбула (об этом говорит и интервью с ним, вышедшее в русскоязычной газете «Новое время» в 1897 году). Однако у этой популярности среди последователей ислама России была и обратная сторона: государство, боровшееся в пантюркизмом среди своих подданных, с большим подозрением относилось к их контактам с Ахмад Мидхат эфенди. Выход в свет его биографии в нашей стране был воспринят крайне негативно и вскоре эта книга попала под запрет. Судя по всему, подобный исход предчувствовал и сам Р. Фахретдин, поскольку отказался упоминать здравствующих приверженцев турецкого просветителя из числа своих сограждан, ограничившись лишь именами покойных.

***

Лишь пробежав глазами по заглавиям этих книг, любой вдумчивый читатель должен задаться вполне естественным вопросом: почему были выбраны именно эти люди, что же их объединяет? Едва ли кто-то может всерьез решить, что Р. Фахретдин отобрал для своей серии биографий совершенно не связанных между собой случайных людей. На первый взгляд, действительно, все они настолько разные, не похожие друг на друга, что если бы была возможность собрать их в одном месте, то крайне маловероятно, что они смогли бы найти общий язык (известно, что Ибн Рушд опровергал Газали, а ученик Ибн Таймийи аз-Захаби называл Маарри еретиком). К счастью, автор не стал делать тайны из своего замысла и сам поведал о мотивах. «Я хотел, – упоминает он во введении к книге «Имам Газали», – в первую очередь написать о многострадальных ученых, которых постигли людские наговоры и порицания современников. Ведь жизнеописания подобных личностей не столько преподносят поучительные уроки, сколько даруют утешение таким же многострадальным людям. Нет лучшего утешения для несчастного, чем узреть несчастного подобного себе». (Конечно, все это в меньшей степени относится к самому Газали, но как мы уже отмечали ранее, включение его биографии в серию было вызвано внешними обстоятельствами). Но почему же его волновала именно эта проблема? Кто были эти «несчастные», искавшие утешения?

Следует напомнить, что в начале XX века среди российских мусульман набирало силу движение за обновление религиозных учебных заведений – джадидизм. Его представители требовали отказа от подражания среднеазиатским медресе, изменения программ обучения и включения в них светских дисциплин. Естественно, с течением времени предложенные ими реформы перестали ограничиваться лишь образованием и охватили все сферы частной и общественной жизни. Им противостояло консервативное духовенство вместе со своими сторонниками - так называемые кадимисты. По их мнению, сложившиеся за прежние века методы обучения, обычаи и традиции, а также религиозно-правовые постулаты, вынесенные правоведами прежних эпох, имели статус непреложных истин, освященных самой религией. Две эти группы вели полемику по поводу самых разнообразных проблем: внешнего вида и образа жизни, музыки и театра, фотографий и кино, иджтихада и таклида. Однако очевидно, что силы не были равны. Отчасти по причине численного превосходства охранителей прежнего уклада, а отчасти в виду того, что представители царской власти, как отмечал известный востоковед В. В. Бартольд, «нередко видели главную опасность для русского господства именно в прогрессивных элементах мусульманского общества, оказывали поддержку мусульманам-староверам, считая только их верными подданными России, и принимали от них доносы против их прогрессивных единоверцев».

Поэтому в те времена аресты и ссылки активных джадидов, обыски и конфискации тиражей, увольнение неугодных учителей и закрытие медресе стали совершенно обыденным делом. В довершение всего кадимисты обличали своих противников на страницах собственных газет и журналов. Они без зазрения совести называли их еретиками и безбожниками, стремящимися уничтожить ислам и обмануть его последователей. В числе этих смутьянов нередко упоминался и сам Ризаетдин Фахретдин. И если бы только упоминался! Его книги запрещались, а дома у него проводились обыски. Поэтому, обращаясь к биографиям великих представителей исламской цивилизации, на которых современники обрушили обвинения и проклятия, он находил своего рода утешение в осознании того, что подобное обращение уже выпадало на долю искренних мусульман и прежде. Тем самым он пытался показать как джадидам, так и кадимистам, что даже такие личности как Газали и Ибн Араби имели злоречивых противников и что не вся критика в их адрес была обоснованной. Он указывает, что личности, «занимающиеся философией и достигшие высоких степеней в науке, очень часто произносят слова, противоречащие познаниям народа, и не придают значения, подобно ему, всему услышанному. Поэтому те, кто считают каждое известное им высказывание религией и принимают свои верования за абсолютную истину, критикуют действия этих людей и в конце концов обвиняют их в испорченности вероубеждения и веры». Например, Ахмад Мидхад эфенди порицался как духовенством за свои научные трактовки религиозных заповедей, так и новым поколением интеллектуалов за непоследовательность в вопросе турецкого конституционализма и устарелость своих воззрений.

Разумеется, намерение Р. Фахретдина не ограничивалось лишь предоставлением моральной поддержки единомышленникам путем описания злоключений своих героев. Он старался отказаться от религиозно-схоластичекого подхода в биографическом жанре, при котором основной задачей автора является установление правоверности взглядов рассматриваемых личностей. По этой причине он уделял внимание совершенно иным вопросам: семье и знаменитым предкам героев повествований, учителям и ученикам, вехам жизненного пути, знаменитым современникам и их эпохе. Р. Фахретдин не обходил молчанием также и высказывания их защитников и критиков, стремясь продемонстрировать как можно более широкую палитру мнений. Особый интерес он проявлял к особенностям философских и религиозных воззрений своих персонажей, при этом не давая им собственной оценки.

При создании этой серии Р. Фахретдин стремился быть беспристрастным и следовать канонам биографического жанра, избрав за ориентир ее европейские образцы. И все же он не мог и, наверное, просто не имел права, обойти стороной также и животрепещущие богословские проблемы своего времени. Ибо он не был теоретиком, изучавшим отвлеченные вопросы, не связанные с жизнью. Практически каждая затронутая им тема являлась частью полемики между сторонниками реформ и кадимистами. К примеру, в те годы шли жаркие споры по поводу иджтихада, то есть допустимости решения насущных проблем общества современными правоведами, невзирая на суждения предыдущих имамов. Кадимисты полагали, что время иджтихада минуло множество столетий назад и что фетвы средневековых богословов являются незыблемым законом, обязательным для исполнения каждому мусульманину. В их глазах люди, претендующие на право выносить самостоятельные богословские решения, являлись самозванцами и невеждами, покусившимися на святое. Джадиды же видели в иджтихаде законный инструмент для модернизации исламской уммы, который позволил бы проводить реформы, оставаясь в рамках шариата. Открытие врат иджтихада – это ключ к ревизии религиозных взглядов и очищения их от многовековых наслоений. Поэтому Р. Фахретдин, считая его разрешенным, раз за разом делает акцент на том, что все герои повествования придерживались этой же точки зрения и что каждый из них был муджтахидом (за исключением разве что поэта Маарри). Он множество раз отмечает, что большая часть ранних богословов руководствовалась собственным иджтихадом и осуждала слепое следование авторитетам. По его словам когда великих ученых называют маликитами, ханафитами или шафиитами, то подразумевают лишь соответствие результатов вынесенных ими решений этим мазхабам. А таклид, за который ратовали кадимисты, на протяжении столетий лишь сковывал умы последователей ислама. Посему от него следовало отказаться как можно быстрее, и лишь в этом случае умма могла бы успеть за мчащимся поездом прогресса.

Помимо этого основополагающего вопроса, Р. Фахретдин также затрагивал проблему дозволенности изображений и музыки, указывал на греховность обвинения мусульман в неверии и ереси. Он рассуждает об ишанизме, караматах, посещении могил известных мусульман, а также выступает против засилья в медресе калама. В связи с этим данную серию можно с полным основанием назвать настоящей апологией джадидского движения.

Мы упоминали, что начало XX века ознаменовалось для мусульман Поволжья и Приуралья стремительным натиском европейской культуры и науки. Под его воздействием они были вынуждены пересмотреть свое отношение к собственным вековым традициям и устоям. Видя воочию открытия и изобретения, совершенные на Западе, они стали ощущать себя на задворках истории. Подобные тенденции, по мнению Р. Фахретдина, грозили потерей религиозной идентичности. Опасаясь этого, он прикладывает неимоверные усилия для того, чтобы опровергнуть расхожее в те времена мнение, что Ислам противостоит знанию и прогрессу, а мусульманская цивилизация неспособна к развитию по своей сути. Он напоминает, что европейцы познакомились с достижениями мусульман во время крестовых походов и произвели множество заимствований (причем не всегда с указанием первоисточников). Благодаря этому они сделали шаг вперед, а мусульмане, увлекшись схоластикой и суевериями, предали забвению успехи своих великих предков на стезе науки и философии и тем самым погрузились в невежество. Посредством своих героев Р. Фахретдин демонстрирует, что Ислам не является синонимом обскурантизма: Ибн Рушд для него – правоверный мусульманин и философ, заложивший основы европейской науки и культуры, Маарри – глубокий мыслитель и поэт, на многие столетия опередивший Шопенгауэра (известного как «философ пессимизма») в отвращении к миру, а имам Газали – один из основателей педагогики и проповедник свободы разума. Поэтому нет ничего удивительного в том, что многие постулаты «новой философии», которой так гордятся жители Запада, можно встретить в трудах ранних ученых мусульманского мира. Современным последователям ислама лишь следует обратить более пристальное внимание на свое наследие, чтобы понять какие сокровища находятся в их руках.

Да и сама религия в глазах Р. Фахретдина никоим образом не противостояла науке. Он пишет: «Некоторые люди видят противоречие и расхождение между религией с одной стороны и наукой вместе с философией с другой, но это вероятно связано с тем, что они заблуждаются, принимая невежд, рядящихся в религиозные одежды, за представителей чистой религии, принесенной Посланником Аллаха, и профанов, облачающихся в наряды истинного знания, за настоящих ученых... Нет большего вздора, чем называть вражду между некоторыми муллами и некоторыми школьниками борьбой религии и науки. Какое отношение одни из них имеют к религии, ровно такое же отношение вторые имеют к науке». Р. Фахретдин верил, что его единоверцы рано или поздно проснутся от многовекового сна и займут достойное место среди передовых наций.

Вполне естественно, что не все были довольны биографическим подходом Р. Фахретдина и теми взглядами, которые он выражал в этой серии. После выхода каждой новой книги резкие выпады кадимистов не заставляли себя долго ждать. Причем, очень часто о конструктивной критике не шло даже и речи. Когда он писал, что изучение в медресе схоластики ведет к появлению у молодого поколения отвращения к религии (учитывая еще и то, что занятия велись по средневековым учебникам), его обвиняли в том, что он называет неверующими всех знаменитых ученых этой дисциплины. Когда он заявлял, что преподаватели мусульманских учебных заведений издревле не любили, когда среди их учеников появлялись выдающиеся дарования, его ругали за то, что он настраивает шакирдов против мударрисов. За прославление науки и разума ему инкриминировалось даже приверженность мутазилизму (одному из рационалистических течений в раннем исламе). Особое возмущение вызывала его непредвзятость по отношению к своим героям: кадимисты негодовали из-за того, что он не называл этих людей еретиками и неверующими и не скрывал их благие качества и достоинства. Неудивительно, что люди, для которых «плюрализм мнений» является чем то греховным, терпеть не могли произведений нашего автора.

Р. Фахретдин не был первым и последним из наших религиозных деятелей, чьи взгляды встретили непонимание у части современников и, чья жизнь была омрачена наветами и наговорами. Курсави едва не казнили в Бухаре, Ш. Марджани снимали с поста имама, З. Расулева и Г. Баруди отправляли в ссылку. Невозможно перечислить все невзгоды, выпавшие на долю М. Бигиева из-за его богословских воззрений. Однако Р. Фахретдин, как и его собратья по несчастью, стойко переносил трудности и непреклонно следовал своим принципам. Убежденность в правоте избранного пути придавала ему сил. Ведь самое главное, что он проповедовал – это справедливость. Справедливость к великим предшественникам, к своему прошлому и настоящему. По его мнению, мусульмане могли двигаться вперед, лишь трезво оценив свое нынешнее положение и поняв причины приведшие к нему. Он призывал последователей ислама к благородному Корану и сунне Посланника Аллаха, но в тоже время и к интеллектуальной свободе и терпимости к инакомыслию. Думаю, современные читатели его книг подтвердят, что ему не в чем было раскаиваться перед своими оппонентами.

Если бы от нас требовалось одним предложением передать лейтмотив данной серии, то для этой цели прекрасно бы подошло следующее высказывание Джонатана Свифта: «У нас достаточно веры, чтобы заставить друг друга ненавидеть, но так мало ее, чтобы побудить друг друга любить». Вероятно, и сам Р. Фахретдин с этим бы согласился. Хочется надеяться, что этот посыл будет услышан в наши дни.

Рустам Гатин, переводчик и исследователь