Касым абы… Светильник в ночи Казани

Касым Нуруллин дома у автора (1990 год)

Касым абы — или «Касым бабай», как шепотом называют его любящие, — это «дядя Касым» для тех, кто почувствовал тепло его руки, и «бабай» для тех, кто вкусил мудрость и нежность старца. «Абы» на татарском значит «старший брат» и употребляется в знак уважения к старшим; арабскому слову «амм» (дядя) это слово близко по смыслу. А «бабай» — это дедушка, к которому возвращаются к истокам. Как бы его ни называли, все эти имена — выражение любви и почтения к необыкновенному человеку в эпоху, бедную на таких, как он; человеку, который посвятил себя и свое имущество Богу и прожил жизнь, призывая к Нему с мудростью и добрым наставлением.

Я познакомился с ним в конце восьмидесятых в Москве, и вскоре откликнулся на его приглашение приехать в Казань. Мы прибыли туда на рассвете морозного зимнего дня: снег падал густо, ветер хлестал перрон, но дядя Касым стоял там с улыбкой, способной рассеять холод зари. Мне показалось, что в Казани холоднее, чем в Москве, но тепло разлилось по моим жилам, как только открылась дверь его дома. Он взял меня за руку и ввёл в свой дом, открыв прежде всего сердце. Я прожил у него несколько дней — они стали для меня целой маленькой жизнью, к которой я возвращаюсь всякий раз, когда мир кажется тесным, и тогда в моем сердце воцаряется его спокойствие.

Казань я узнал через его лицо; улочки вели меня к нему, памятники открывали мне свои тайны. Он повёл меня в путешествие по утраченной татарской традиции, словно указывал мне путь к славному прошлому: здесь стояла мечеть, там была мусульманская школа, это — дом кади, ушедшего из жизни, а то — жилище учёного, убитого… Это было странствие по ущельям памяти и долинам наследия.

Он подарил мне альбом фотографий, собранных им самим: старые татарские мечети до Октябрьской революции — прекрасные деревянные постройки, разбросанные по разным городам. То был клад, освещавший спрятанную историю и открывавший двери изумления, которое я ощущаю всякий раз, листая эти снимки. У него дома я впервые увидел старые книги Шигабутдина Марджани, с пожелтевшими страницами и потемневшими краями, и почувствовал, что глазами касаюсь самих корней.

То было моё первое посещение Казани, и тогда же я познакомился с братством «абылар» (множественное от «абы» по-татарски): Талгат абы, Абдульхак аби, Юнус абы — редкие мужи, державшие в руках огонь призыва к Богу, работавшие, насколько хватало сил, чтобы сохранить пламя живым. Они учили татарских детей основам религии и стихам Корана арабской графикой… не страшась преследования властей. Да воздаст им Бог!

Я размышлял об их решимости: вера твердая, как горы, убежденность, противостоящая давлению времени; они ходили в зимнюю стужу с сердцами, согретыми поминанием Аллаха, сохраняли молитву в самые тяжёлые времена и были переполнены любовь к Пророку ﷺ. Их любовь была не лозунгом, а постоянным трудом, молчаливым служением и надеждой на награду, без ожидания благодарности.

И я удивлялся: как они достигают таких высот искренности и веры? Какая это убежденность, которую не ломают тяготы и не растапливают горящие угли? Откуда у них это стойкость? Это религия фитры, врожденной природы: если её сладость коснется сердец, то они утверждаются, и тогда бури становятся для них лишь прохладным ветерком.

А некоторые из моего народа не ценят даров, доступных прямо перед ними: освещённые мечети, множества Коранов, азан, разделяющий день, — но их сердца холоднее казанской стужи. Благодарность — это дело прежде, чем слово; верность Посланнику Аллаха ﷺ — это образ жизни прежде, чем гимн.

Касым абы рассказывал мне, что однажды осмелился подать прошение о поездке на хадж. В то время паломников из Советского Союза было меньше, чем пальцев на одной руке. Касым абы был признанным специалистом на заводе, уважаемым и почитаемым, и полагал, что его преданность труду будет вознаграждена принятием просьбы. Но власти разгневались лишь от самой мысли об этом. Ему предложили туристическую поездку за границу и автомобиль «Волга», но он ответил: «Я хочу лишь дорогу к Древнему Дому». Дороги к его мечте были перекрыты, пока не рухнула хватка правящей клики и не открылись пути для путешествий, и тогда мечта снова стала возможной, засверкав на близком горизонте, как звезда.

(2) Школы без вывесок: зерно добра

Лето за летом дядя Касым открывал двери своего тихого дома для детей — среди которых была и девочка, ставшая позже спутницей моей жизни, — принимая их для проживания и изучения религии в те времена, когда само слово «религия» произносилось шёпотом, а обряды совершались за занавесками осторожности.

Вместе с «абылар» дома превращались в маленькие воспитательные лагеря: низкие скамеечки, тетради в линейку, ручки и карандаши, нежные пальчики, стучащие в дверь букв; затем аяты и суры, вверяемые в память и смягчающие языки. Он учил их омовению и молитве, вкладывал в руки правила приветствия, пробуждал в их сердцах дух служения и щедрости.

Когда приходил вечер и шум затихал, по комнате разливалась тёплая история из благословенной сиры, в воздух поднимался пар татарского чая, а детские пальчики липли от мёда чак-чака.

Он сопровождал их в дом Абдульхака абы, где его жена Нажия апа обучала малышей алфавиту Корана: «Алиф… Ба… Та…». В доме Талгата абы они делили уроки и игры с его детьми — Рустемом и Зухрой. Так дома этих первопроходцев становились школами без вывесок — самодеятельность, приближение к Богу, упорство в распространении добра несмотря на зоркие глаза надзора.

Дядя Касым говорил детям при расставании: «Вера, мои дети, начинается с сердца; если оно исправно, то и органы тела прислушиваются к нему». И они возвращались с каникул более укоренившимися в убежденности и более заботливыми в благодеянии.

Из числа этих малышей вышли те, кто позже понес Коран даже в самых суровых местах. То тёплое семя, посеянное в доме дяди Касыма и его друзей, не увяло, а выросло и прорвало тюремные стены, чтобы однажды заявить: свет не гаснет, как бы долго ни длилась тьма.

(3) Светильник в серых коридорах

Огни Казани погасли на исходе советской эпохи, оставив молодежи длинную серую ночь: банды, рождавшиеся во тьме, молодые шаги, теряющие будущее и уведённые в колонии для несовершеннолетних. Туда (в начале 90-х), в коридорах без окон, Касым абы входил, словно маленький фонарь, излучая вокруг тепло, которого хватало, чтобы каждая душа увидела свой путь. Он не приносил лозунгов и листовок, а приносил свет, успокаивающий сердца.

В самых холодных уголках казанских колоний, где серый цвет господствовал и над стенами, и над лицами, появлялся человек с маленькой, но значительной походкой; в его кармане была горсть «ириски» (карамели), кусочек сахара, а в сердце — нечто более сладкое: милосердие, охватывающее всех. Он проходил коридорами, словно скрытый ветерок; протягивал руку виновному прежде, чем невиновному, чужому прежде, чем близкому. Когда он улыбался, из складок его лица струилась тишина и умиротворение. Это был Касым абы.

Когда он останавливался у двери, его слова всегда начинались с вопроса, который знали все: «Ты звонил маме?» — эта фраза была его ключом к сердцам. Потом он улыбался и шептал:

— «Как твоё имя, сынок?»

И после короткого диалога, касавшегося сердец, юноша, пряча стыд, спрашивал: «Как думаешь, Он простит меня?» Тогда Касым абы клал ладонь на его плечо и говорил:

— «Воистину, Аллах — Прощающий, Милосердный… Дверь покаяния открыта. Давай руку — начнём заново».

Он знал, что путь возвращения к прямому пути начинается с тонкой нити — материнского сердца; и что тот, кто заботится о довольстве ожидающей матери, тому легче вернуться к Господу, радующемуся покаянию Своих рабов.

Когда он пожимал руку, в ней оставалась «ириска», блестящая, как янтарь, а в груди — отблеск огня, что не гаснет.

Он начал своё служение, когда услышал о западных миссионерских организациях, заходивших в тюрьмы, чтобы использовать трудные обстоятельства и увлечь юношей. И сказал себе: «Мы больше имеем право на наших сыновей». Тогда он пошёл один, постучал в двери колоний, входил в крепости, к чьим стенам многие боялись даже приблизиться. И говорил: «Это наши дети, даже если они сбились с пути». Он отправился по трудному пути, призывая к Богу с мудростью и добрым наставлением.

А на другой стороне чиновники долго рассуждали о том, как вернуть их в общество перевоспитанными; а он сокращал дорогу одним делом: зажечь свет внутри человека, вернуть сына к матери и не оставить его одного. Он мягко обходился с новыми заключенными, не спрашивал об обвинениях, а интересовался их положением и семьями, оставляя в руке карамель, а в сердце — свет.

Таким он был: дядя Касым, «абы» — не титул, а сердце, при улыбке которого отступала тьма, и при появлении которого в стене открывалось окно надежды.

(4) Величие справедливости и мягкость призыва

Так как вера не бывает полной без дел, дядя Касым начал с маленькой комнаты для молитвы — узкой, но вместительной для молящихся, как сердце, что вмещает надежду. А потом, над зданием пожарной части той колонии, поднялся первый минарет, прорезавший тишину.

В декабре, когда холод щипал уши, он стоял на крыше среди юношей: натягивал верёвки, поднимал вёдра, укреплял минарет, чтобы это здание стало убежищем для кающихся. Это была первая большая улыбка в месте, где улыбки были редки.

Он не только обучал молитве; он выводил буквы на белых листах и вкладывал ручку в пальцы, забывшие алфавит: «Алиф…», «Ба…», «Та…» Начал с пяти учеников, а потом их стало множество, образовалась группа, которая заучивала и красиво читала Коран, и они были отмечены плодами своего знания.

Когда ему вручили награду — поездку на хадж, — он смиренно сказал: «Поменяйте её для меня на поддержку мечети, на книги и тетради». А когда его в конце концов обязали поехать, он согласился, чтобы «молиться за каждого поименно».

Он видел себя одним из них, подражая нраву Пророка ﷺ, о котором сказал Аллах:

«К вам пришёл посланник из вас самих; тягостно для него то, что вы страдаете; он заботится о вас, к верующим сострадателен и милосерден».

Но он был твёрд там, где требовалась твёрдость: когда он столкнулся с избиением новичков, унижающим их, то возразил с достоинством: «Это не ваше право. Разве подобает так унижать человека? Если вы не прекратите это сейчас, я передам дело в прокуратуру». Насилие остановилось у порога его слов — не потому, что он был влиятелен, а потому что у справедливости, произнесённой с уверенностью, есть непреодолимое величие.

Он был щедр, когда голод испытывал терпение. Когда у общины молящихся стало мало пищи, он просто сказал, словно совершая чудо: «Вы что, ждёте Курбан-байрама, чтобы поесть мяса жертвенных животных?» — и принёс им мясо телёнка, напоминая, что Коран нельзя хранить без хлеба, которого хватает.

Первая мечеть сгорела, но он не сломился; на её пепле он построил новое молельное помещение. И прежде чем здание было завершено, дядя Касым ушёл к своему Господу. Мечеть была названа его именем — не потому, что имена украшают стены, а потому что эти стены были плодом его рук.

Передают, что за несколько часов до смерти он медленно поднялся по лестнице, положил руку на грудь и сказал окружающим: «Мой Господь зовёт меня».

О нём можно сказать словами, сказанными имамом Ахмадом о аш-Шафии: «Он был, как солнце для мира и как здоровье для тела». Таков был Касым абы для своих воспитанников, узников исправительных колоний. Один из них сказал: «Он был милостью, ниспосланной нам с небес; а кусочек „ириски“ из его руки снимал часть горечи жизни».

(5) Наследие оставшегося света

Дядя Касым не написал автобиографию своей рукой; её написали те, кого изменила его жизнь. Они начертили её его вниманием к просящему ещё до того, как он заговорил, теплом ладони, гладящей голову заблудшего юноши, маленькой конфетой, что обещала великое возвращение.

И сегодня, в колониях Татарстана и их молельных залах, его след ощутим: имам, знающий имена и заботы людей, молельная, где сердца сходятся на поминании Аллаха и мольбе. Там понимаешь, что его шаги до сих пор указывают дорогу — от дрожащей буквы на дощечке до мольбы, поднимающейся над стенами. Это — часть его оставшегося наследия.

И если награды вручают тем, кто служил людям, то самая великая из них — это когда твоё имя остаётся мольбой на устах тех, кто тебя не знает, и когда твоё присутствие после ухода становится доброй традицией, распространяющейся, как милость.

И если нас спросят: «Кто такой дядя Касым?» — мы скажем: это светильник Казани и проповедник милости, который осветил путь заблудшим.